Среди основных сфер социальной жизни обычно выделяют экономическую, политическую и культурную. И в каждой из этих сфер социальные архетипы сегодня перемешиваются друг с другом. Можно выделить влияние православного, мусульманского, советского и либерально-западного архетипов, каждый из которых получает распространение среди определенных социальных, этнических, профессиональных и региональных групп, слоев и страт. Все это происходит на фоне только складывающейся социальной палитры современного российского социума, научное изучение и философское осмысление которой явно не поспевает за жизнью.
И в политической, и в экономической, и в культурной сферах современной России происходит сложный и многоуровневый процесс, сочетающий элементы модернизации с элементами архаизации. После распада Советского Союза в российском обществе совпали процессы государственного строительства (новая территория, новая география, новая национально-этническая идентификация) с процессами исторического наследования (совмещение советского опыта с дореволюционным прошлым). На этом фоне законодательно вводятся политические, правовые и экономические институты, которые никогда прежде не существовали в историческом прошлом России. И во многом мы наблюдаем их отторжение жизнью, ибо в самом обществе им не находится соответствия со стороны институтов социальных. Социальные архетипы того социума, который стал на путь радикальных преобразований, оказались не готовы принять многое из того, что было слепо скопировано из опыта других стран, культур и цивилизаций.
Особо следует отметить, что рассматриваемые процессы происходили в условиях естественного для распада одного государства и возникновения на его обломков нового хаоса. И во многом индикатором данного явления становится социокультурное развитие. Характеризуя культуру той первой постсоветской поры, необходимо разобрать набор ценностных маркеров, высветившихся в текстах журналистов и публицистов. Это во многом отражает самоощущение рядовых членов российского общества. На заре постсоветского периода наше государство характеризовали не иначе, как криминальное. Примеров тому было немало, в том числе так называемый "казанский феномен", когда на протяжении нескольких лет в печати стали появляться публикации, из которых следовало, что молодежь крупных городов живет далеко не в атмосфере романтических мечтаний и героической готовности строить БАМ или покорять космические просторы[1]. Выяснилось, что многие молодые люди находятся в так называемом "естественном состоянии", когда ни государства, ни общества еще нет. Напомним, что именно такой мысленный эксперимент был поставлен Локком и Гоббсом для того, чтобы понять, что лежит в основе современного социума.
Этот шок сегодня кажется пустяковым, ибо мы не только узнали, но и пережили период, экранизированный в телесериале "Бригада" и множестве других полнометражных фильмов и сериалов, когда бандиты оказывались действительными хозяевами социальных структур и процессов, определяющих жизнь всего общества. Но тогда все увиденное и прочитанное воспринималось как откровение: слишком уж общественное сознание было не готово увидеть мир без розовых очков, где негативные явления расценивались с эпитетами "кое-где" и "порой". Но наиболее сильным потрясением оказалось чувство одиночества человека, которого ничто не может защитить, кроме собственных кулаков или собратьев по криминальной группировке.
Следует отметить, что в современном обществе индивид еще никогда не ощущал столь сильного воздействия процесса социальной индивидуализации. Для Запада этот процесс давно уже стал судьбою. Ренессанс и реформация более пяти веков назад задали главный вектор изменения, тогда как в русском мире коллективизм и ощущение жизни среди людей, т.е. "в миру", всегда доминировали над индивидуализмом. Отсюда и колоссальный сдвиг в коллективном сознании россиян, перешедших от патриархального православия и реального коммунизма к безоглядному индивидуализму постсоветской России.
О социальной индивидуализации позднего модерна сегодня пишут как о тяжелом испытании для европейцев и североамериканцев. Новый социальный мир, возникающий в результате сплетения технико-технологических, когнитивно-эпистемических, политико-правовых, организационно-административных и финансово-экономических инноваций, создал условие для появления индивидуализации совершенно иной концентрации [2]. Говоря об этом феномене, многие теоретики упоминают об эффектах текучей современности, постперсонологической перспективы и общества риска. Для россиян это оказалось испытанием совершенно особой силы, ибо все прежние формы индивидуализации не были пройдены в полной мере.
В становлении и развитии новых политических, правовых и экономических институтов огромную роль сыграли проектные установки тех, кто проводил и планировал реформы. Эти установки формировались в условиях общего настроения реформизма, связанного с торжеством идеалов Запада с его постмодернистской культурой, потребительскими установками и ощущением конца истории. Основная идея современного западного общества, несмотря на все заявления его идеологов, сводится к концепции лояльности к западным институтам и ценностям, ибо любая нелояльность таит реальную угрозу обществу и чревата экономическими убытками и неприемлемым ущербом.
Но в головах и сердцах россиян наблюдается пустота и растерянность. Особенно остро это ощущают молодые люди, для которых позитивный образ будущего является главным условием социального целеполагания. Более того, радикальное влияние новой ситуации позволяет изменять модели поведения. Но встроиться в новый мир значит оказаться во власти совершенно иных социальных архетипов, нежели традиционные. Как отмечает М.К. Горшков, национальная мечта не есть некая заданность, однажды сформулированная и не могущая измениться. При этом он считает, что русская мечта изменяется интенсивным образом, но скорость и интенсивность в различных областях общества совершенно различны. Далее Горшков отмечает, что эта национальная мечта явилась не результатом рыночных реформ и распада СССР, а причиной этих процессов. Но при этом он связывает рождение этой мечты с семидесятыми годами двадцатого века. Это верно лишь отчасти, ибо во все времена и во всех обществах хватало тех, кто главным делом своей жизни считал богатство, власть и удовольствие, то есть то, что сегодня стали называть новым словом "потребление". Хотя перемена терминов неслучайна. Потребление противопоставляется здесь производству в индустриальном обществе, что роднит социальный опыт капиталистических и социалистических стран и противопоставляет их обществам традиционным. И действительно, при всем различии между обществом, живущим по законам капитализма, и обществом, занятым построением коммунизма, они едины в том, что производство в них становится столь же коллективным и объединяющим, каковым в средневековом обществе могло являться лишь совместное ведение войны против внешних захватчиков, восстание против завоевателя или массового религиозного движения.
Да, современные общества, а Советский Союз был таковым в значительно большей степени, нежели дореволюционная Россия, живут, имея перед собой некую общую цель, как монотеистические социумы отличались от древних языческих обществ линейным, а не циклическим восприятием времени. Только в современных обществах эта цель оказывается вполне земной и формулируется она в терминах прогресса. Самые ранние капиталистические общества, как показал еще М. Вебер, были организованы вокруг ценностей протестантизма и основаны на протестантской трудовой этике. В обществах реального коммунизма труд также выступал главной ценностью, тогда как переход к обществу потребления переопределил всю систему ценностей.
В современной России, где советская модернизация была вынужденной и неорганичной, ее отмена послужила причиной архаизации. Как показали исследования ценностной динамики, социальный архетип православия сохранился во всех значимых проявлениях настроений большинства ныне живущих россиян. "Среди терминальных ценностей сохраняется преимущество традиционных: приоритетна ценность семьи и, с отставанием – традиции, а также общечеловеческая ценность порядка. Семья и порядок образуют интегрирующее ядро базовых ценностей россиян. Напротив, среди инструментальных ценностей с конца 90-х годов преимущественную поддержку получают современные, либеральные ценности: прежде всего независимость, инициативность. Вместе с тем понизился ранг таких общечеловеческих и традиционных ценностей, как общительность, жертвенность. Сохраняется влияние конфликтогенной периферии ценностей, таких как традиционная своевольность и общечеловеческая властность" [3]. Что и говорить, данные наглядно свидетельствуют в подтверждение вышесказанного.
Но архаизация социума не означает буквального возврата к прежним формам жизни. Скорее речь идет о восстановлении архаичных ценностей, причем в новых условиях. Сказалось и социокультурное влияние Запада, и противодействие этому влиянию, сочетание которых и борьба между которыми окрашивают ценностное сознание россиян. Фундаментальным является воздействие образа жизни, многие элементы которого связаны с Западом только тем, что там они появились впервые, но органически присущи тем изменениям, которые вызывает появление новой техники. Так, массовое производство радио- и телеприемников породило новые формы времяпровождения, которые естественны и связаны с человеческим любопытством, а не с ценностями. Но после прихода всех этих новинок ценности также дрейфуют вслед за новыми целями, новыми средствами их достижения, новым типом артикуляции повседневности.
Возвращаясь к теме российской мечты, следует подумать о ее сравнении с американским и европейским аналогами. "Американская мечта, – пишет М.К. Горшков, – это мечта об индивидуальном материальном успехе; в конечном счете, она сводится к тому, что любой энергичный и "ответственный" индивид может преуспеть, если будет много работать и проявлять изобретательность, рассчитывая при этом исключительно на самого себя. Если американская мечта вырастала на почве культа индивидуализма, то мечта, воплотившаяся ныне в проекте Единой Европы, носит солидаристский характер и основана на специфической модели позитивного взаимодействия человека с другими людьми и природой" [4]. Но солидаризм европейцев столь же отличен от русского архетипа, ибо не предполагает каких-то посредников и тем более организаторов для акта солидаризации.
Россияне чрезвычайно зависимы от некой внешней силы, необходимой для организации солидарности. Эта сила соединяет Бога, общество и государство, результатом чего получается не горизонтальная, а вертикальная солидарность. "Европейские идеалы для многих россиян весьма привлекательны. Однако и они вряд ли полностью совпадают с устремлениями и надеждами наших сограждан. Прежде всего речь идет о том, что в России довольно низок потенциал солидарности, которая играет важную роль в реализации европейского исторического проекта. Если идея служения государству и обществу в целом достаточно популярна, то реальный альтруизм и готовность к личным жертвам, тем более ради отдельных людей только из чувства солидарности, отнюдь не является нормой национального сознания"[4].
Тем не менее, дрейф культуры, которая, как уже отмечалось, является одной из важнейших сфер социальной жизни, в сторону модерна и постмодерна налицо. Только вот тот ли это модерн и тот ли это постмодерн, который оценивается как прогресс, остается вопросом.
_________
1.Агеева Л.В. Казанский феномен: миф и реальность. Казань: Таткнигоиздат, 1991.
2. Хабермас Ю. Понятие индивидуальности // Вопросы философии. 1989. № 2.; Бауман З. Индивидуализированное общество. М., 2005.
3. Лапин Н.И Базовые ценности, социальное самочувствие и доверие институтам власти // Модернизация экономики и общественное развитие. М.: Изд. дом ГУ-ВШЭ, 2007. Кн. 2. С. 210-219.
4. Горшков М.К. "Русская мечта": опыт социологического измерения // Социологические исследования. 2012. № 12. С. 11.
В. Д. Лаза (Пятигорск, Россия)