За Христом по горной тропе

— Вы знаете, дома можно научиться всему. Ведь для меня Грозный — это мой дом. Полагаю, о своем доме каждый человек говорит в самой превосходной степени, потому что дом — это первые молитвы, первая Литургия в храме, первое Причащение, первые юношеские чувства. Дом — это открытие человеком самого себя. И для меня Грозный стал такой школой — школой самопознания, познания самых простых, элементарных вещей. Именно здесь я задал себе главный для каждого человека вопрос: для чего я живу? Мое решение поступать в духовную семинарию — по сути, найденный ответ на этот вопрос.

Когда на Кавказе начались военные действия, я уже был студентом семинарии. Потом я стал монахом, иеромонахом и, вернувшись в Грозный в самый разгар войны, в начале 95-го года, в январе, увидел город совсем другим, не таким, каким я его оставил в 94-м, и людей — тоже совсем другими. Наверное, самое тяжелое в переживании войны — это не бомбардировки, не ночные атаки, не комендантский час, даже не угроза твоей жизни постоянная. Это всё, конечно, есть, но к этому ты относишься не так, может быть, не с такой болью, с какой видишь страдания других людей, переживая войну через них.

Мы с нашими прихожанами ходили в дом престарелых, чтоб хоть какую-то помощь им оказать. Зима, отопления нет, мы собирали для них кто что мог: продукты, лекарства, одежду. Причащать я их там не мог, потому что у меня не было Святых Даров: в городе шли бои, и храм был за линией огня. Но я мог исповедовать, мог воду для них освятить, мог помолиться вместе с ними.

И вот, наверное, это переживание человеческой трагедии для кого-то — обретение веры, а для кого-то, наоборот, страшное отчаяние. Но самое непростое, что можно переживать вот так, вместе с людьми, — это потеря близких. Потому что никакими словами ты другому человеку его потерю не вернешь. Ты можешь только постараться хотя бы удержать его от того, чтобы он потерял последнее — собственную веру, а значит, и смысл жизни. Вот это мы с нашими прихожанами и старались делать.

Однако по большей части мое переживание войны связано с судьбами тех людей, для которых война стала откровением о Боге. Наша соседка до войны если и не была совсем уж неверующей (любой человек ведь в каких-то обстоятельствах своей жизни молится), то, по крайней мере, решительно подчеркивала свою непринадлежность ни к одной из религиозных традиций, тем более к православной. А когда началась война, попросила, чтобы ее окрестили. Это и для меня стало откровением — оказывается, человек с уже сложившимся характером, большим жизненным опытом, человек, состоявшийся в жизни, может принимать такие радикальные решения, такие серьезные повороты делать. Когда об этом задумываешься, понимаешь, что это, с одной стороны, действие благодати Божией, а с другой — это реакция человека на войну, реакция, которая заключается в простых словах: «Хочу жить. И, если не придется жить долго здесь, хочу, чтобы эта жизнь продолжилась в вечности». Именно такие слова я чаще всего слышал тогда от людей, живших на войне.

А что касается злобы — Вы ведь задали вопрос о злобе, о ненависти — здесь тоже разных людей приходилось встречать, в том числе и тех, кто потерял веру, а вот это пространство, которое в человеке верой заполнено, оно же никогда не остается пустым. Если человек веру потерял, значит, оно чем-то другим заполнится. Помните, как в евангельской притче — злой дух, именем Божиим из человека изгнанный, ходит по безводным местам, ища покоя, и, не находя, говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел; и, придя, находит его выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там, — и бывает для человека того последнее хуже первого (Лк. 11, 24–26). И таких людей я встречал — из которых вера ушла, а вместо нее вселились эти семь бесов. Эти люди не только простить не могли, они вообще не могли жить, для них в тягость было все происходящее, и самое страшное — что собственная жизнь была в тягость. С такими людьми все, что можно было сделать, — попросить у них разрешения помолиться о них или хотя бы… просто промолчать в ответ на весь ужас, который они изливали. И еще: хорошо, если есть возможность чем-то поделиться с этим человеком — какими-то продуктами, сладостями, может быть, которых он не ждал. Вот это — лучшее, что можно для него сделать. Это хотя бы чуть-чуть, но добавляло человеку жизненных сил.

— Вам сейчас приходится общаться с людьми разных национальностей, в том числе и с чеченцами. У Вас нет проблем в общении с ними? Вы понимаете друг друга?

— Конечно! И тогда, в разгар войны, у меня проблем с моими друзьями не было. Вы же знаете, с кем действительно дружишь, с тем будешь дружить, несмотря на какие-то разногласия. Хотя есть люди с отравленной верой и даже уже с неверием — никому и ни во что — и с этой вот несвободой своего существования в обществе других… А что такое несвобода? Национализм, по сути, и есть несвобода. Национализм — это когда ты сам себя запираешь, и даже не в своем доме, не на своей территории, а в самом себе. И этот ужас одиночества, это ожесточение распространяются на всех. Но, Вы знаете, когда здесь, на Кавказе, живешь, когда ты и родился, и вырос здесь, ты знаешь, как отвечать — и на это в том числе.

Да, немало конфликтов возникает из-за оценки исторических событий в нашей стране, в советском еще государстве, в том числе и депортации народов. Но ведь в те страшные годы пострадали люди всех национальностей: эти репрессии прокатились страшным огненным колесом по судьбам многих людей и многих народов. И поэтому нам всем сейчас необходимо эти обиды оставить — преодолеть единственным, чем можно их преодолеть, — прощением. Ведь любая обида — это передача болезни, это заражение ею других. И, чтобы не заражать своей болезнью окружающих, нужно прежде всего самому от нее выздороветь.

Когда я слышу от чеченцев упреки — дескать, мы были изгнаны, лишены своего дома, я ведь могу в ответ сказать, что меня эта война тоже лишила и дома, и друзей, и я имел статус вынужденного переселенца и знаю, что такое оказаться в чужом городе, среди незнакомых людей. Но, с другой стороны, это и помогло мне. Помогло узнать, что такое сострадание, что такое любовь. Я не скажу теперь, что, лишившись дома, я остался без дома. Очень многие люди помогали тогда нам, когда мы бежали из Грозного, помогали с радостью и без всяких обязательств, даже без наших просьб: первыми спрашивали, чем можно помочь, что нам нужно сейчас в первую очередь, может быть, нам переночевать негде или еще что-то. И я знаю и говорю своим друзьям-чеченцам, когда мы общаемся, что так же относились и к ним тогда, в годы гонений, когда они были оторваны от своей родной земли; что им оказывали поддержку и русские, и люди других национальностей. Так ведь всегда бывает. И поэтому наш военный опыт — он не только о том, насколько страшной может быть жизнь, но и о том, насколько сильной может быть любовь.

— Вы пришли в Церковь подростком и остались в Церкви, как Вы говорили в своих интервью, благодаря священнику Петру Нецветаеву. Исходя из личного опыта, из опыта Вашего церковного отрочества — что бы Вы сказали сегодня родителям, дети которых, достигая подросткового возраста, теряют всякий интерес к Церкви и уходят из нее, не оглядываясь? Что бы Вы им посоветовали? А что бы Вы сказали этим детям, вступившим в возраст подросткового бунта и готовым уйти из храма, как им представляется, навсегда?

— Вы знаете, всегда причин такого ухода бывает очень и очень много, и мне кажется, что самая распространенная из них — рядом с подростком не оказывается человека, который бы ему помогал. Очень хорошо, когда у юного человека есть друг, который ведет его ко Христу не через поучения, а через свой личный опыт, через свою жизнь, умение прощать, любить, то есть через личный пример. Такой человек не только говорит подростку, что надо делать и как надо жить; он, может быть, совсем мало говорит, просто поступает, как надо. Я благодарю Бога за то, что в моей жизни всегда присутствовали именно такие люди: они очень мало учили меня словами, зато дали мне много примеров христианского поведения в самых разных жизненных обстоятельствах, в разных ситуациях. Эти люди всегда первыми делали шаг навстречу, первыми спрашивали: «А что у тебя случилось, а давай-ка разберемся в этом…» Эти люди не учили вере, они просто ее показывали. А ведь вера — это всегда дар, который особенно глубоко проникает в нашу душу, когда наша совесть вспахана настоящими, глубокими поступками других людей. Может быть, повседневными, незаметными, но очень искренними поступками.

Что посоветовать родителям, дети которых начинают остывать к вере и Церкви? Мне кажется, что в таких случаях необходимо в первую очередь посмотреть на свою собственную жизнь и, конечно же, поискать причину не во внешних обстоятельствах, а в самом себе. Самое печальное и самое, наверное, горькое — то, что мы практически теряем желание и отвечать на вопросы, и задавать вопросы, и слушать на них ответы. Общение ведь заключается не в том, что мы просто рассказываем другому человеку о прожитом дне: что я видел, с кем встретился. Оно заключается еще в интересе к нему. Общаться — означает не только говорить о себе, но и интересоваться другим человеком. Когда у родителей нет интереса к тому, чем живет сейчас их ребенок, тогда и наступает у него охлаждение к тому, чем живут его родители. Ведь для ребенка общение с Богом, само понятие Небесного Отца, Создателя, Творца — это всегда продолжение опыта общения с родителями, это начинается с понятия о земном отце, о земной маме, с их примера — примера любви, строгости, прощения. Родители должны не только учить ребенка вере, они должны примером своим ее показывать, оставаясь, прежде всего, хорошим отцом или матерью.

А что посоветовать ребятам… Вот, опять вернусь к этой больной проблеме: не бояться задавать вопросы. И не только родителям, но и священнику. Просто подойти и сказать: «Батюшка, у меня есть очень важный вопрос, мне бы хотелось его задать Вам, я хочу услышать Ваш ответ, мне это очень нужно». И не только священникам можно вопросы задавать, но и людям, которые находятся в храме, которые, возможно, помогают священнику, своим ровесникам, людям, близким по возрасту, или, наоборот, пожилым — всем можно вопросы задавать. Не бояться, потому что незаданные вопросы — это нередко неправильные решения. Это ведь как в лечении — всегда надо о своей болезни спросить у нескольких врачей. А ребятам, наверное, другой пример ближе: когда ты узнаешь, что появилась какая-то новая компьютерная программа, ты, прежде чем ее скачивать, спрашиваешь, наверное, у друзей: что нового она дает, стоит ею пользоваться или не стоит? Вот то же самое и в духовной жизни, и здесь в особенности это так: не нужно бояться задавать вопросы, чтоб быть готовым ко всему, чтоб знать, какие камни преткновения нам могут встретиться. Я думаю, это поможет принимать правильные решения.

— Вопрос, связанный с Вашим ответом на предыдущий. Согласны ли Вы с утверждением: «Если вера не растет, она умирает»? Мне кажется, что это проблема и тех подростков, о которых Вы сейчас говорили, и взрослых, чья вера в какой-то момент перестает расти, а значит, начинает умирать.

— Да, согласен. Вы знаете, наверное, парадокс веры заключается в том, что она растет как вовнутрь нашего сердца, так и наружу. Поэтому апостол Иаков и говорит нам, что вера, если не имеет дел, мертва сама по себе (Иак. 2, 17). Что это означает? Если нет дел, то есть того, что снаружи, то нет и корня — того, что внутри. Значит, вера не проросла в нашу совесть, не проросла в наше сердце, значит, она не питается там и потому не приносит никакого плода.

Вера, несомненно, растет и изменяется вместе с нами. Хочу привести такое сравнение: думаю, люди, которые живут в горах, особенно хорошо поймут, о чем я говорю. Вот ты идешь по знакомой горной тропе. С одной стороны, ты знаешь эту тропу, знаешь, куда она ведет, где на ней самые опасные места. Но, кроме этого, ты знаешь одну особенность всех горных троп: она в эту ночь могла измениться. Например, ее могло засыпать камнями. Поэтому каждый раз, когда ты идешь даже по изведанному пути, ты идешь не с закрытыми глазами, широко шагая, а очень аккуратно, внимательно. И при этом, когда ты не один, ты особенно внимательно смотришь вперед, чтобы успеть и самому остановиться, и остановить тех, кто идет за тобой. Это ежедневное испытание, это такая собранная жизнь: ты каждый день идешь по известному пути, но как будто в первый раз. И дорога веры — она именно такая: она, с одной стороны, давно тебе известна, с другой — она каждый раз новая: все, что угодно, могло на ней за ночь произойти. И значит, ты должен быть готов разобраться с этим завалом — обойти его или расчистить; должен быть готов отказаться от каких-то своих планов, заночевать там, где не планировал, не прийти к вечеру туда, куда стремился. Ты понимаешь, что в горах может быть всё, но это не останавливает тебя, наоборот, это помогает тебе каждый раз приобретать новый опыт, спасаться самому и спасать тех, кто идет с тобой рядом. Вот это и есть рост твоей веры.

— Скажите, пожалуйста, почему в свое время Вы приняли такое жесткое, бескомпромиссное, отсекающее массу возможностей решение — решение о монашеском постриге? Как, какими судьбами Вы, будучи еще совсем молодым человеком, сказали, подобно Исаие: вот я, Господи, пошли меня? Что привело Вас к этому?

— Вот только сегодня ровно двадцать пять лет моему монашескому постригу. Двадцать пять лет пытаюсь я стать монахом, надеюсь, что на двадцать шестом году у меня это получится. Решение это было связано с одним-единственным желанием — послужить матери-Церкви. Где-то внутри у меня что-то говорило: «Господи, если благословишь и если примешь, то будет так». И всё. И дальше пошел… и не знаю, что еще тут сказать.

У нас на Кавказе — может быть, это связано с традиционным воспитанием, с пространством, в котором находишься, с людьми, которые здесь живут, — не принято отвечать дважды на один и тот же вопрос. И у нас в семье так всегда было: если человек ответил уже на вопрос, его не переспрашивали, другого ответа от него добиться не пытались. Это по-евангельски: Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого (Мф. 5, 37).

И, слава Богу, все эти годы я радовался тем людям, тем друзьям, которые меня поддерживали, которые помогали и помогают мне в моей монашеской и духовной жизни и дают не столько советы, сколько, как я уже сказал, примеры своей собственной жизни.

— А почему, будучи уже монахом, будучи священником, Вы приняли решение получить психологическое образование? Неужели духовного образования и духовного просвещения недостаточно? Что это для Вас изменило и как это Вам помогло, если помогло, конечно?

— Я был молодым еще человеком, и мне недоставало личного опыта: это показывало общение с некоторыми аудиториями. Психологическое образование — это если не возмещение недостатка жизненного опыта, то, во всяком случае, возможность получения опыта других людей именно в тех вопросах, которые связаны с душепопечением. И, собственно говоря, мы всегда так и поступаем, мы так и учимся — пользуясь чужим опытом. Наша Церковь — апостольская и святоотеческая. Что это означает? Это означает преемственность, традицию. И священный сан мы получаем по апостольскому преемству: благодать рукоположения через епископов идет от апостолов, а им ее дал Христос. Принять решение стать священником означает пойти и взять то, что оставлено на тебя, и понести это на себе дальше. И это не какая-то эстафета — схватил и побежал. Это произрастание — от семени к дереву, а дерево даст новые семена. Потребность в приобретении — не собственного опыта, а опыта людей, искусных в душепопечении, собственно говоря, и стало основой для того, чтобы продолжить образование, полученное уже в духовной школе, — получить еще образование светское. Мне необходимо было иметь представление о состоянии и потребностях того общества, которое складывалось в постцерковный, в советский период.

Психологическое образование помогло мне не только сопоставить святоотеческие традиции и традиции наших современных духовных школ; оно помогло мне перевести учение святых отцов на язык этого общества, на язык современного человека; сделать святоотеческую традицию доступной, показать, что она не только далекому прошлому принадлежит, что она действует и сегодня.

Моим первым учителем и примером для меня в этом деле остается Алексей Ильич Осипов, который смог такую непростую науку, как богословие, сравнительное богословие, сделать настолько интересной для ныне живущих людей, ввести ее в современное информационное пространство. Я вспоминаю его лекции в Московской духовной академии, которую я заканчивал. Как это всегда меня впечатляло и вдохновляло — умение говорить о древних отцах-пустынниках так, как если бы они жили совсем недавно, да еще и где-то здесь, с нами рядом; умение доносить до слушателей их слова таким образом, что это вызывало очень глубокое доверие. Ведь когда ты понимаешь то, что до тебя стараются довести, ты доверяешь этому и затем используешь это в своей жизни. Вот, собственно говоря, психологическое образование тоже стало для меня таким экспериментом, который, надеюсь, помогает и мне самому, и другим.

— Что для Вас архиерейство? Тяжкий крест? Радость? Возможности, которых не было бы иначе? Огромная ответственность? Что оно означает для Вас, прежде всего?

— Архиерейство для меня, прежде всего, означает, что позвонить уже некому. Знаете, когда я был священником и не знал, как поступить, что людям сказать, как на чей-то вопрос ответить, я всегда брал паузу и говорил: «Спрошу у Владыки и потом дам Вам ответ, как Владыка благословит». А теперь я сам Владыка. И в трудных ситуациях мне остается только, образно выражаясь, дозваниваться до неба. Зато сейчас я понимаю, как никогда, что выше закона может быть только любовь. Но эта любовь — она не может быть без почвы, она произрастает из молитвы, из личного переживания той или иной ситуации, из личных поступков. И все эти трудные обстоятельства нашего служения — они удобряют, постоянно скапливаясь, твое собственное сердце, твою душу. Ты ждешь, как пророк ждал, ты просишь: «Господи! Яви Себя!». И радуешься, когда Господь являет Себя в веянии тихого ветра (3 Цар. 19, 12). И тогда ты это легкое дуновение можешь перенести на других. Но прежде нужно самому над этим потрудиться.

А что касается архиерейства, я бы не стал выделять какие-то виды служения как особенно тяжелые. Я не могу сказать, что мне тяжелее, чем многодетному отцу, который лишился работы, чем пенсионеру, который выбирает между необходимым лекарством и куском хлеба. У каждого своего креста свое крестоношение, своя тяжесть или легкость жизни. Но если ты понимаешь, что идешь след в след за Тем, Кто Свой Крест несет перед тобой, если ты попадаешь в Его следы, то тебе уже чуть легче. Вот, видите, опять я возвращаюсь к своему кавказскому происхождению, к опыту жизни в горах. Когда ты идешь по тропе след в след, ты идешь уже довольно уверенно, не так, как шел бы, если бы впереди не было никого. Первому на горной тропе всегда приходится рисковать больше, чем тому, кто идет следом. Идя за Христом, ты не рискуешь, главное — только не сбиваться с Его следа. И с каким бы крестом ты ни шел — это может быть крест твоего одиночества, или неустроенности в жизни, или болезни, или несправедливости, или ответственности — этот крест ты можешь вынести только при условии, что следуешь за Христом.

Крест — не только знак страдания, скорби, это знак надежды. Это такая веха на горизонте: когда ты стремишься к ней, когда ты все свои силы туда устремляешь, то жизнь расширяется до этого горизонта. А когда ты смотришь себе под ноги или, что еще страшнее, бесконечно рассматриваешь самого себя, тогда твоя жизнь действительно станет тяжелой, ноша — невыносимой.

— В одном из своих интервью Вы говорили, что еще в юности научились каждый раз начинать молитву с благодарности. А бывает ли у Вас так, что нет сил благодарить, нет сил преодолеть душевную боль, тягость? Вам действительно всегда удается начать молитву с благодарности?

— Знаете, стоит только начать. Мы вообще так устроены, мне кажется, что стоит только начать — и дальше все продолжается. Конечно, я имею в виду — когда что-то доброе начинаешь. К сожалению, и злое имеет такое же свойство, но тогда нужно просто понять, что пора остановиться. Хотя бы на краткое время остановиться, и твое движение в сторону зла сразу замедлится. Вот и здесь так же. Да, бывают разные обстоятельства, но, если ты всегда готов искренне, от сердца сказать: «Слава Богу за все», ты правильно ориентирован.

Святитель Иоанн Златоуст говорил: поставь Христа на главное место в своей жизни, и всё остальное встанет на свои места. Когда все вокруг тебя сдвигается с места и начинает вращаться, нужно идти к центру. Чем ближе к центру, тем меньше штормит, а в самом центре вообще прекращается шторм — там тишина и ее Начальник — Христос.

Но, чтобы это сделать, нужно знать дорогу к центру, нужно как-то ее для себя найти. Как? «Слава Тебе, Господи!» — это позывной. Хотя он бывает разным, этот позывной, бывает и через слезы, и через надрывный крик, но все равно — слава Тебе, Господи!

— Почему Вы живете в монастыре, а не в персональной резиденции, и совмещаете архиерейство с настоятельством?

— Во-первых, я далеко не единственный архиерей, который живет в монастыре. Во-вторых, с Бештаугорским Второ-Афонским монастырем для меня очень многое связано. Он восстанавливается на месте утерянного монастыря, который существовал еще в IX веке, потом, после падения Византии, свое существование прекратил, в начале ХХ века был возрожден русскими монахами, переселившимися на Кавказ с Афона, а в 1927 году закрыт и разрушен.

Я всегда помнил и хорошо знал, что монастыри не открываются, нет, монастыри основываются. И, когда я еще был священником этой епархии, мне хотелось, чтобы кто-то у нас стал вот именно таким основателем монастыря — не в смысле только лишь строительных работ и внутреннего обустройства, а в смысле именно духовного основания. И, когда я был назначен сюда уже как архиерей, я сразу вспомнил все тогдашние свои надежды. И, наверное, не случайно вспомнил, а воля Божия была такова: пришло время эти надежды исполнить. И сейчас, когда я стал правящим архиереем, мой выбор связан с внутренним, правильным желанием жить здесь и сделать это своим домом, именно домом, а не местом службы.

Монастырь — это же естественная среда, во всяком случае, для меня, таково мое внутреннее устройство. Я здесь свободен, я чувствую себя счастливым человеком. Вы знаете, наверное, любой монах остается бездомным, пока не достигнет приюта небесного. Но вот этот временный приют стал для меня самым надежным. Здесь уже многие потрудились, здесь сложились традиции, и очень хотелось бы, чтоб они продолжались.

Знание того, что ты живешь в обители под Покровом Пречистой Богородицы, которая каждым монахом особо любима, — это вдохновляет и дает большие внутренние надежды. Ты знаешь, что это Ее дом и что ты не один.

— Очень хочется спросить о принципах Вашей работы именно как правящего архиерея. Я слышала, что, если Вы бываете вынуждены сместить священника, перевести на другой приход, Вы едете на этот приход, встречаетесь там с прихожанами и объясняете им, почему. Это так?

— Да, особенно в тех случаях, когда происходят какие-то неприятные и очевидные события. Тогда я действительно прошу духовника и наш епархиальный суд, которому предстоит разобраться в произошедшем, пообщаться и с этим священником, и с прихожанами. Ну и, конечно же, сам еду на приход, чтобы там уже всё почувствовать, услышать и увидеть. Это помогает принять правильное решение и дает возможность поддержать людей, для которых расставание со священником болезненно. Поддержка людям особенно нужна в тех случаях, когда расставание связано не с конфликтом и не с тем, что священник чем-то себя скомпрометировал, а когда священник хороший, замечательный, но он просто нужен где-то в другом месте, например там, где приход остался без настоятеля. Недавно был у нас такой случай: пришлось переводить батюшку, а на старом месте у него замечательный дружный приход, люди его очень любят. Я сказал им: «Батюшке вручается новое послушание, а вам спасибо за то, что он смог таким стать — благодаря в том числе и вашей любви, вашей поддержке, вашей церковной общине». Потому что ведь не только священник людям помогает, но и люди помогают священнику быть настоящим пастырем, хорошим, внимательным, отзывчивым человеком. Это как в семье: не могут быть дети счастливы отдельно от родителей, счастливы они могут быть только вместе, только взаимно делая друг друга счастливыми.

И конечно, я всегда разговариваю с самим священником, которому предстоит перевод, часто переезд. Спрашиваю: «Что Вы сами думаете об этом, как отнесется к этому Ваша семья?». Прошу: «Поговорите с супругой, с детьми, спросите, не слишком ли тяжело это им будет». Потому что батюшка — это не только батюшка, это еще и его семья. Переезд — это всегда и вопросы, связанные с обустройством семьи, с условиями ее жизни, с учебой детей. Ну и, конечно, матушку, жену священника, тоже приглашаю, с ней говорю о новом послушании ее супруга. Стараюсь внезапностью никого не ошеломлять, а обсуждать, проговаривать все вопросы и помогать семье священника. Ну, слава Богу, пока удается делать наименьшее количество ошибок при перемещении священнослужителей. Бог весть, как оно дальше будет, но, как мне кажется, пока это помогает сохранять мир. Это очень важно, ведь епархия — тоже наша большая семья.

— Ваше служение в весьма специфическом регионе — Туркменистане — что это для Вас, радость или большая проблема?

— Послушание в Туркменистане я исполняю уже десять лет, и за эти годы там выросло целое поколение прихожан. Многие наши юные прихожане уже стали священниками: я их рукоположил, у них замечательные семьи, я крестил их детей, это целая, можно сказать, отдельная история жизни. Да, жизнь там другая, непохожая на нашу, российскую. И Вы знаете, Туркменистан очень многим вещам на самом деле учит. Это связано не только с менталитетом людей, которые там живут, но еще и с ситуацией, в которой находимся там мы все — русские, православные. Там особенно чувствуется общность наша. Там радуешься каждому человеку, который приходит в храм, и очень печалишься, когда этого человека по каким-то причинам не оказывается в храме. Там каждый дорожит общиной: и священники, и миряне с особой любовью о своих общинах заботятся. И, когда я приезжаю туда для совершения богослужения, для принятия каких-то решений, я всегда особенно это чувствую.

Там тебе не дают забронзоветь; там сами условия таковы, что если ты отделишься от людей, то окажешься на обочине. Там нельзя просто так повернуться и уехать из храма после богослужения. Там вообще не принято сразу после службы уходить: всегда совместное чаепитие, какой-то разговор, вопросы. Мы не хотим расставаться, мы остаемся в общем пространстве, в пространстве общения. И здесь, на Кавказе, православным это тоже свойственно. Служение в таких местах, где православные не в большинстве, где они должны выстраивать добрые отношения с другими народами, — это очень хорошая школа не только для архиерея или для священника, но и для каждого христианина.

 Журнал «Православие и современность» № 44